меня, считал моё любопытство по этому вопросу невозможным. Однако так или иначе Гарри сообщил много очень интересных сведений, и если он и не удовлетворил меня в этом отношении, то восполнил его в той мере, что остановился на будущем и тех перспективах, что уже открылись перед ним, и тех, которые могли открыться в будущем.
Он признался в том, что у него нет денег, кроме нескольких шиллингов, из-за расходов при нашем возвращении из Лондона (то единственное, что могло быть выручено от продажи ещё остававшейся части его одежды, ушло бы в оплату его проживания в Нью-Йорке в первую неделю), и в том, что у него в целом не было какой-либо определённой профессии или занятия, на применение которых он мог бы вполне положиться. И всё же он сказал мне, что никогда не был полон решимости вернуться в Англию, и что где-нибудь в Америке он должен обрести своё нынешнее счастье.
«Я забыл Англию, – сказал он, – и никогда не захочу думать о ней, поэтому скажи мне, Веллингборо, чем мне стоит заниматься в Америке?»
Это был вопрос, сбивающий с толку и исполненный для меня горечи, вопрос, который для меня, хоть и молодого, был хорошо протёрт, приправлен карри и размолот до мелкого порошка дьявольски удачно, а потому мог вызвать сочувствие при подобных обстоятельствах. Мы можем выглядеть серьёзными и вести себя любезно и быть внимательными другу к другу в бедствии, но если мы никогда фактически не получали такого опыта, как горе, которое сгибает, то не сможем с большим изяществом предложить своё сочувствие. И возможно, что не существует истинного сочувствия, кроме как между собратьями по несчастью, и, возможно, не стоит доверять искренности того человека, который склоняется, чтобы посочувствовать нам.
Таким образом, мы с Гарри, два одиноких странника, провели много долгих часов за обсуждением наших общих дел. Однако без выгоды для благодетеля, которым я, конечно же, оказался: поскольку я был американцем и возвращался в свой дом, а он был иностранцем и убегал из своего, то потому я отнёсся к нему как к возможному почитателю моей страны. Я считал его иностранным гостем. Следовательно, я считал более подходящим, что мне скорее нужно говорить с ним, чем ему со мной, а потому наше внимание должны больше затрагивать его перспективы и планы, нежели мои собственные.
Теперь, видя, что Гарри был настолько голосистым певцом и мог спеть таким очаровательным голосом, я предположил, что его музыкальные таланты могут быть использованы к его собственной выгоде. Эта мысль пронзила его весьма вовремя: «Поразительно, мой мальчик, ты поразителен, воистину», – и затем он начал припоминать, что в некоторых местах в Англии было обычным делом для двух или трёх молодых людей из высоко почтенных семей, весьма старинных, но, к сожалению, разорившихся и в потёртой одежде, – так вот, это было обычно для двух или трёх молодых господ в такой ситуации зарабатывать средства к существованию своими голосами, перечеканивая свои серебряные песни в серебряные шиллинги.
Они ходят от двери к двери и звонят в звонок: «Здесь есть леди и господа?» Видя их по меньшей мере благородный облик, хоть и не слишком роскошный, слуга обычно сразу же пускает их, и когда люди входят, чтобы их поприветствовать, то их представитель поднимается с нежным поклоном и улыбкой и говорит, что мы пришли, дамы и господа, чтобы спеть вам песню: мы – певцы к вашим услугам. И далее, не дожидаясь ответа, они затягивают песню, и при наличии более чем сладкозвучных голосов, очаровывающих и передаваемых всем аудиториям, в заключение представления очень редко остаются без достойной оплаты и отбывают с приглашением вернуться снова и ещё раз восхитить обитателей этого жилища и сделать их счастливыми.
«Нельзя ли что-то вроде этого устроить теперь в Нью-Йорке? – сказал Гарри. – Или там совсем нет комнат с леди?» – с тревогой добавил он.
Я снова уверил его, как часто делал прежде, что Нью-Йорк – это цивилизованный и просвещённый город с большим населением, прекрасными улицами, прекрасными зданиями, более того, с множеством омнибусов, и что, почти что по большей части, он в Англии и сам знал, насколько подобна Англии в основе своей была эта диковинная Америка, которая привлекла его.
Я не мог не поразиться – поскольку сам с рождения был космополитом, – я был поражён его скептицизмом относительно цивилизации у меня на родине. Патриот больший, чем я, мог бы вознегодовать от его инсинуаций. Он, как оказалось, думал, что мы, янки, жили в вигвамах и носили медвежьи шкуры. В конце концов, Гарри был настоящим кокни, и его христианский мир ограничивался Лондоном.
Тогда я уверил его, что не вижу причины, почему он не должен играть как трубадур в Нью-Йорке, а также в другом месте, он же внезапно огорошил меня вопросом, не присоединюсь ли я к его предприятию, поскольку довольно тяжело участвовать в таком деле в одиночку.
Я сказал: «Мой дорогой Бьюри, у меня не больше голоса для частушек, чем у немого для торжественной речи. Петь? При моих щебёночных лёгких я счастлив, что вообще могу говорить, уж какое там пение соловьём!»
Поэтому этот план был аннулирован, и вскоре Гарри начал отходить от идеи пения, как средства к своему существованию.
«Нет, я не буду петь ради своей баранины, – сказал он, – что скажет леди Джорджиана?»
«Если бы я хоть однажды увидел её светлость, то мог бы сказать тебе, Гарри», – ответил я, точно не сомневаясь относительно её слов, но почувствовав себя неловко из-за своей дружеской совести, когда он сослался на разных своих дворян, истинно благородных друзей и на свои отношения с ними.
«Ну, конечно, Бьюри, друг мой, ты, помимо других своих достижений, умеешь писать хорошим почерком, и это, несомненно, окажет тебе помощь».
«У меня действительно хороший почерк, – с удовольствием возразил он – вот, посмотри на орудие! Не думаешь ли ты, что такая рука, как эта, не сможет поставить точку над „и“ или поставить перекладину в букве „т“ с трогательным изяществом и нежностью?»
Действительно, это был самый превосходный писец. Он был маленьким, и пальцы были длинными и тонкими, с суставами с мягкой округлостью, с ногтями с полусферической основой и с гладкими ладонями, когда-то представивших египетской гадалке для прочтения несколько иероглифических линий. Тут была не крепкая рука фермера из Цинциннати, который следовал за плугом и руководил штатом, а как будто благоуханная рука Петрония Арбитра, изящного молодого римского щёголя, который когда-то на форуме абсолютно игнорировал великого Сенеку.
Одна только его рука дала бы право моему Бьюри на одобрение со стороны того восточного властелина, похвалившего лорда Байрона за его кошачьи пальцы и объявившего, что они предоставляют несомненное доказательство его благородного происхождения. А так оно и было: ведь лорд Байрон был тем же, кто и все остальные, – сыном человеческим. Так же и с нищими метисами с крошечными ногами с изящными руками в Лиме, если говорить об их руках и ногах, учитывая это соображение, то они представляют олигархию всего Перу.
Безумие и глупость думать, что джентльмен определяется по его ногтям, как Навуходоносор, когда тот вырос на пастбище, или считать, что дворянская отметина должна характеризоваться малостью ноги, когда у рыб вообще нет ног!
Денди! Ампутируйте себе ноги, если хотите, но знайте и будьте уверены в том, что великий человек, как пирамида, стоит на широкой опоре. Это только хрупкая фарфоровая пагода покоится на пальцах ног.
Но хотя руки Гарри смотрелись, как руки леди, и когда-то были белыми, как батистовый носовой платок королевы, и незапятнанными, как репутация Дианы, всё же его последние натяжения тросов, перевозки фалов и катушек с линями, случайные забавы с горшками со смолой и слякоть на обуви несколько выделяли их из его оригинальной утончённости.
Он часто с сожалением следил за ними.
Ох, руки, думал Гарри, ах, руки! во что вы попали? Прилично ли, что вы испачканы смолой, вы, которые когда-то препоручали графинь их кучерам? Действительно ли это та рука, которой
